Есть у юнкеров в распорядке дня лишь два послеобеденных часа (от четырех до шести) полного отдыха, когда можно петь, болтать, читать посторонние книги и даже
прилечь на кровати, расстегнув верхний крючок куртки. От шести до восьми снова зубрежка или черчение под надзором курсовых офицеров.
Один остался в светелке Петр Степаныч.
Прилег на кровать, но, как и прошлую ночь, сон не берет его… Разгорелась голова, руки-ноги дрожат, в ушах трезвон, в глазах появились красные круги и зеленые… Душно… Распахнул он миткалевые занавески, оконце открыл. Потянул в светлицу ночной холодный воздух, но не освежил Самоквасова. Сел у окна Петр Степаныч и, глаз не спуская, стал глядеть в непроглядную темь. Замирает, занывает, ровно пойманный голубь трепещет его сердце. «Не добро вещует», — подумал Петр Степаныч.
Тихие слезы долго текли по щекам Антонины Сергеевны и уже успели засохнуть на ее впалых щеках. Она продолжала лежать неподвижно, в полузабытьи, полном жалости к себе, а под конец и к мужу своему. Взрыв стыда и негодующей гадливости после ее визита к мужу сестры стих под роем холодящих мыслей, после того, как она дописала свое прощание с тем, что было, и, разбитая,
прилегла на кровать.
Неточные совпадения
Однажды за преферансом она почувствовала себя дурно, просила подождать, сказала, что вернется через минутку,
прилегла в спальне
на кровать, вздохнула глубоко и перешла в иной мир, со спокойным лицом, с мирной старческой улыбкой
на устах.
— Просто даже вот ни
на эстолько тягости не чувствовала! — говорила она, — сижу, бывало, и думаю: Господи! да неужто я тяжела! И как настало время,
прилегла я этак
на минуточку
на кровать, и уж сама не знаю как — вдруг разрешилась! Самый это легкий для меня сын был! Самый, самый легкий!
Я почувствовал себя утомленным и
прилег, не раздеваясь,
на кровать.
Желая хотя немного отдохнуть, Милославский, не раздеваясь,
прилег на одну из
кроватей.
В трех комнатах мезонина, где жил доктор, она знала каждую мелочь обстановки, каждый клочок бумажки, каждую картинку; она раскрывала все его книги, которые раскрывал он, как будто там остался еще отпечаток его задумчивого взгляда; она пересидела
на всех креслах и диванах и даже раз ночью, когда доктор, по обыкновению, был в ресторане «Вавилон», осторожно
прилегла на его
кровать.
Затем, надев чистую сорочку и напоив девушку липовым цветом с малиной, укутала ее с ног до головы и велела тотчас глаза закрыть. Сама, не раздеваясь, возле Дуниной
кровати прилегла на диване.
Она пересела еще раз, и еще; потом
прилегла впоперек
кровати и снова привстала и, улыбнувшись
на две лежащие
на полу подушки, вспрыгнула и тихо в ту же минуту насупила брови.
На верхней подушке, по самой середине была небольшая ложбинка, как будто бы здесь кто лежал головою. В самом верху над этой запавшей ложбинкой, в том месте, где
на мертвецком венце нарисован спаситель, сидел серый ночной мотылек. Он сидел, высоко приподнявшись
на тоненьких ножках, и то поднимал, то опускал свои крылышки.
Казак, правда, еще больше струсил от этого нового неистовства, но чтобы не упустить жену, которая, очевидно, была ведьма и имела прямое намерение лететь в трубу, он изловил ее и, сильно обхватив ее руками, бросил
на кровать к стенке и тотчас же сам
прилег с краю.
Она пересела еще раз и еще; потом
прилегла впоперек
кровати и снова привстала и, улыбнувшись
на две лежащие
на полу подушки, вспрыгнула, постояла, завела назад за голову руки, закрыла глаза и через минуту, раскрыв их, кинулась в страхе в угол постели и задрожала.
Он покачал головою, вздохнул, обтерся и лег, не сказав ни слова жене ни в первую минуту, ни тогда, когда Праша через полчаса встала с
кровати, надела юбку и кофту и
прилегла на коротеньком диванчике.